Владимир Хотиненко: «С культурой и образованием у нас положение катастрофическое»

Кинорежиссёр и народный артист России Владимир Хотиненко — о том, что он делает в Общественной палате РФ, об особой актуальности фильма «Зеркало для героя» в современной России и о том, где и из-за чего ему приходилось драться в Свердловске.

Алёна Вугельман: Владимир Иванович, вы учились и работали в Свердловске, но теперь живёте в Москве. Сейчас, когда вы приезжаете сюда, вы чувствуете себя в родном городе? Или тот Свердловск, который вы помните, уже исчез?

Владимир Хотиненко: Хороший вопрос. Город — это не здания, это энергетика, ощущения. Одно дело — город, где я родился, маленький Славгород; я туда специально не езжу, чтобы не разрушать воспоминания о городе моего детства. А с Екатеринбургом совсем другое. Всё, из чего я состою, — это Екатеринбург-Свердловск… Архитектурный институт меня собрал, как конструктор лего. Потом была Свердловская киностудия, где я снял десять фильмов.

АВ: Какой он был, ваш Свердловск? Из чего он складывался?

ВХ: Прежде всего, это архитектурный институт, где я учился. В то время он только начинал свою жизнь как самостоятельный архитектурный институт, а до этого в том здании были коммунальные квартиры. И мы сами приводили его в порядок. Я, например, своими руками полировал машинкой пол в вестибюле.

Есть и другие места, которые меня греют. Вот сегодня ехал по городу и почему-то вспоминал места, где я дрался.

АВ: И много таких мест?

ВХ: Ну… Полдюжины есть. У меня над бровью шрам — это я возле Дома кино подрался. Помню очень конкретно: я там был неправ. Потом Шарташ… Там было общежитие, мы туда ездили на такси, а деньги были не всегда… Там я один раз бегал от таксиста. Но только один, а так всегда рассчитывался. Я где-то со второго курса уже хорошо зарабатывал — мы ездили на халтуру в Сургут, и я приличные деньги получал.

АВ: Вы приехали в Екатеринбург на творческую встречу, посвящённую 30-летию фильма «Зеркало для героя». Как вы считаете, в сегодняшней ситуации, при сегодняшнем непростом отношении к Сталину и к тому времени, возможно было бы снять такой фильм?

ВХ: Запросто. Это вот тогда было крайне непросто, потому что тогда к Сталину относились агрессивно — чечётку на его гробе плясали. Я ведь фильм не про Сталина снимал, я снимал его про своих родителей, про их поколение, которому не повезло жить в такое время. Счастливых времён не бывает. Важно то, как ты в них живёшь. И в «Зеркале для героя» показано: а попробуйте пожить там, в сорок девятом году. Вот вы, которые говорите: «Такое время сейчас — там неправильно, тут неправильно». Попробуйте. Более того: попробуйте поменять (усмехается). Там же зацикленный день, который можно прожить по-разному. Спасти человека или не спасти; на того настучать — позвонить: «2-12, жду»… Кстати, у питерских митьков это была культовая картина, и «2-12, жду» — это был пароль у них такой.

И самое интересное, что картина за тридцать лет не устарела, а в чём-то даже стала более актуальной. Там американская тема ключевая: «Помните, Джеймс, дружба России и Америки…» А что сегодня актуальнее темы дружбы России и Америки? Или не дружбы. Тогда же, в 1949 году мы испытали атомную бомбу — сегодня тема вооружения снова популярна.

«Зеркало для героя» рифмуется с сегодняшним днём даже больше, чем с тем временем, про которое оно снято. Но я-то про это не снимал. Я хотел признаться в любви поколению моих родителей, поколению мужественных, замечательных людей.

АВ: В одном из интервью вы сказали, что создать положительного героя — самое сложное, что может быть в кинематографе. В «Зеркале для героя» есть Андрей, инженер, который, попав в прошлое и проживая каждый день заново, пытался как-то его менять. Спасал парня, который должен был погибнуть от взрыва в шахте. Разве это не положительный герой?

ВХ: Нет. Вспомните: он в одном из дней звонит 2-12 и стучит на Тюкина. Нет абсолютно положительных героев. Самое неправильное — взять и сделать положительного героя. Когда я снимал «Достоевского», я прочитал, как Достоевский, собираясь писать «Идиота», сказал жене: «Я знаю только один абсолютно положительный образ — это Дон Кихот. И то только потому, что он смешон». А уж Фёдор Михайлович ничуть не хуже меня в этом разбирался. Как только ты присваиваешь герою отрицательные черты, сразу становится легче. А вот положительный персонаж — это всегда невероятно сложно. И не дай бог он вообще во всех смыслах положительный. Тогда никто не будет это смотреть.

АВ: Однажды вы сказали, что кино должно сеять неформулируемые чувства, как музыка: «Почему музыка великая? В музыке нет дидактики. Вы просто наполняетесь ей или не наполняетесь». Вам не кажется, что это несвоевременное высказывание? Сегодня в моде как раз дидактика.

ВХ: Вот это плохо. Вы знаете, я по жизни никогда не следовал моде. Не считая джинсов, из которых я не вылезаю. Раньше их было трудно достать. Я их у фарцовщиков покупал за большие деньги.

АВ: На Шувакише где-нибудь?

ВХ: Не, у меня знакомые фарцовщики были. А так я моде не следую никогда. Я ношу то, что мне нравится. И снимаю то, что считаю нужным и важным. Мне совершенно наплевать, что актуально, что не актуально. Я уже получил возможность снимать то, что я хочу.

АВ: К столетию Октябрьской революции на телеканале «Россия-1» вышел сериал «Демон революции», который вы режиссировали, но финальную версию готовили не вы. Спустя некоторое время он прошёл на канале «Культура» в авторской версии и под названием «Меморандум Парвуса». Почему возникала авторская версия? Было что-то такое, что вас в первой редакции не устроило или вам не дали сделать?

ВХ: Нет, нет. Это было яичко к Пасхе, что называется. У каналов есть продюсерская стратегия, в которой я ничего не понимаю, поэтому я согласился на то, что «Демон революции» выйдет в ноябре 2017 года, а потом я сделаю авторскую версию с другим названием. Более того, мне передали права на отснятый материал, из которого я сделаю двухчасовую экранную версию. Это для меня значительно важнее, чем встать в позу.

АВ: «Демон революции» вас полностью устроил?

ВХ: Я даже не буду комментировать. Я же согласился. Это был любопытный эксперимент, и я отнёсся к нему совершенно спокойно. Лет десять назад, наверное, раскричался бы: «Как так? Я — Хотиненко, а вы кто?». Но сейчас я немножко больше знаю про эту жизнь. И я абсолютно прав.

АВ: Владимир Иванович, вы ведь член Общественной палаты?

ВХ: Общественной палаты, да… И президентского совета по культуре.

АВ: Зачем вам Общественная палата?

ВХ: Ну, вообще-то говоря, это дело важное. Общественная палата — это глас народа. Там такая бурная жизнь идёт. Там есть специальная секция, где мы занимаемся вопросами культуры, проводим круглые столы, и то, что обсудили, формулируем в документах и отправляем в Думу, в правительство.

Есть замечательное выражение: «Делай что должно, и будь что будет». Я стараюсь, где можно, хоть капельку влиять на то, что я считаю важным, — на культуру. Потому что с культурой положение у нас катастрофическое. И с образованием катастрофическое. Дети очень заняты в школе — а выходят необразованные. Я не могу этого понять.

АВ: В интервью моей коллеге вы сказали, что в кино везение — элемент обязательный.

ВХ: Да, очень необходимый. Везение вообще нужно в жизни, но кино короче, чем жизнь, поэтому в кино очень важен элемент везения.

АВ: С чем вам везло?

ВХ: Много такого было. Например, я снимал фильм «Спальный вагон», и там надо было сделать систему глюков. Мне нужно было так: коридор железнодорожного вагона, и чтобы там прошла старуха, прогоняя корову с песней. Ладно, вагон мы построили в павильоне. Но затащить в павильон корову, которая бог знает что там будет творить, может заволноваться и разнести всю декорацию… И в этот момент в Свердловск приезжает коровий цирк. Вы понимаете? Ну это же невозможно!

АВ: Боюсь представить, что такое коровий цирк.

ВХ: Мы договорились с цирком, и нам привезли дрессированную корову, которая была спокойна и какала только тогда, когда нужно. И я её совершенно спокойно снял. А так не знаю, получился бы этот эпизод или нет.

Но это из бытового. А из невероятного — фильм «72 метра». Обычно, когда я снимаю, то уже знаю, какая музыка должна быть. Что-то есть в голове, что можно подложить под изображение и сказать композитору: «Давай в этом направлении двигаться». И вот снял я «72 метра», смонтировал сорок минут, и тут продюсеры говорят: «Покажи картину». Я стал думать, какую музыку подложить. Рылся на полках, достал диск — фильм «Малена», музыка Эннио Морриконе. Думаю: «Ну, Морриконе… Дай поставлю». Ставлю музыку, включаю изображение и с ужасом понимаю, что это музыка именно для моего фильма. На следующий день в монтажной показываю продюсерам фильм с этой музыкой. Замечательно, говорят, а чья это музыка? Морриконе. «Можешь написать ему письмо?» Я в ужасе — ну, представьте, написать Эннио Морриконе: «Здрасьте, напишите, пожалуйста, для меня музыку». Но написал. Я таких коротких писем в жизни не писал. Там было так: «В вашей музыке есть красота и надежда. А это именно то, что нужно сейчас моей стране и моему фильму». И он запомнил эти слова, и когда мы встретились, рассказал об этом. Это чудо, везение. Меня же обстоятельства привели. Это не то что «А не пригласить ли мне Морриконе…» Нет. Это судьба.

АВ: Вы верите в судьбу?

ВХ: Конечно. А как же? Говорят, нельзя изменить судьбу. Но почему? Даже Нострадамус считал, что можно. Наша судьба записана в виде нот, и наша задача — правильно прочитать эти ноты и сыграть их. Вот это и есть судьба.